КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА
Как во стольной Москве белокаменной
вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок...
Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
перед зеркалом свейским
прыщ выдавливает,
Примеряет новый перстень-изумруд -
и на площадь...
Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой
бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек.
Леденец зубенки весело грызут.
Нынче праздник!
Стеньку Разина везут!
Прет купец,
треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярыжка-плут...
Стеньку Разина везут!!
В струпьях все,
едва живые
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая,
ползут...
Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи,
огурцом намазав рожи,
шпарят рысью -
в ляжках зуд...
Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жен,
под плевки со всех сторон
на расхристанной телеге
плыл
в рубахе белой
он.
Он молчал,
не утирался,
весь оплеванный толпой,
только горько усмехался,
усмехался над собой:
"Стенька, Стенька,
ты как ветка,
потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву...
Ладно,
плюйте,
плюйте,
плюйте -
все же радость задарма.
Вы всегда плюете,
люди,
в тех,
кто хочет вам добра.
А добра мне так хотелось
на персидских берегах
и тогда,
когда летелось
вдоль по Волге на стругах!
Что я ведал?
Чьи-то очи,
саблю,
парус
да седло...
Я был в грамоте не очень...
Может, это подвело?
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал,
ретив:
"Супротив народа вздумал!
Будешь знать, как супротив!"
Я держался,
глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
"Супротив боярства -
правда.
Супротив народа -
нет".
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами,
люди, каюсь,
но не в том,
что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу,
сам себя казня:
я был против -
половинно,
надо было -
до конца.
Нет,
не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.
Грешен тем,
что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем,
что, враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем,
что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших,
дурень...
Стенька,
гибнешь ты зазря!"
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному
Стеньку ведут.
Перед Стенькой,
на ветру полоща,
бьется кожаный передник палача,
а в руках у палача
над толпой
голубой топор,
как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь,
по топору
струги,
струги,
будто чайки поутру...
И сквозь рыла,
ряшки,
хари
целовальников,
менял,
словно блики среди хмари,
Стенька
ЛИЦА
увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
а в глазах,
угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит все терпеть бесслезно,
быть на дыбе,
колесе,
если рано или поздно
прорастают
ЛИЦА
грозно
у безликих на лице...
И спокойно
(не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упер
и затылком приказал:
"Давай, топор..."
Покатилась голова,
в крови горя,
прохрипела голова:
"Не зазря..."
И уже по топору не струги -
струйки,
струйки...
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо - и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мертвой тишины
перескакивали блохи
с армяков
на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза,
клокоча,
колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась,
жила.
С места Лобного подмоклого
туда,
где голытьба,
взгляды
письмами подметными
швыряла голова...
Суетясь,
дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел.
Но, напружившись,
по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе
от этих чертовых глаз
зябко
шапка Мономаха затряслась,
и, жестоко,
не скрывая торжества,
над царем
захохотала
голова!..
The Execution of Stenka Razin
from Bratsk Hydroelectric Station
1964In Moscow, the white-walled capital, a thief runs with a poppy-seed loaf down the street. He is not afraid of being lynched today. There isn’t time for loaves... They are bringing Stenka Razin! The tsar is milking a little bottle of malmsey, before the Swedish mirror, he squeezes a pimple, and tries on an emerald seal ring-- and into the square... They are bringing Stenka Razin! Like a little barrel following a fat barrel a baby boyar rolls along after his mother, gnawing a bar of toffee with his baby teeth. Today is a holiday! They are bringing Stenka Razin! A merchant shoves his way in, flatulent with peas. Two buffoons come rushing at a gallop. Drunkard-rogues come mincing... They are bringing Stenka Razin!! Old men, scabs all over them, hardly alive, thick cords round their necks, mumbling something, dodder along... They are bringing Stenka Razin! And shameless girls also, jumping up tipsy from their sleeping mats, with cucumber smeared over their faces, come trotting up-- with an itch in their thighs... They are bringing Stenka Razin! And with screams from wives of the Royal Guard* amid spitting from all sides on a ramshackle cart he comes sailing in a white shirt. He is silent, all covered with the spit of the mob, he does not wipe it away, only grins wryly, smiles at himself: "Stenka, Stenka, you are like a branch that has lost its leaves. How you wanted to enter Moscow! And here you are entering Moscow now... All right then, spit! Spit! Spit! after all, it’s a free show. Good people, you always spit at those who wish you well. I so much wished you well on the shores of Persia, and then again when flying down the Volga on a boat! What had I known? Somebody’s eyes, a saber, a sail, and the saddle... I wasn’t much of a scholar... Perhaps this was what let me down? The tsar’s scribe beat me deliberately across the teeth, repeating, fervently: ‘Decided to go against the people, did you? You’ll find out about against!’ I held my own, without lowering my eyes. I spat my answer with my blood: ‘Against the boyars-- true. Against the people-- no!’ I do not renounce myself, I have chosen my own fate myself. Before you, the people, I repent, but not for what the tsar’s scribe wanted. My head is to blame. I can see, sentencing myself: I was halfway against things, when I ought to have gone to the very end. No, it is not in this I have sinned, my people, for hanging boyars from the towers. I have sinned in my own eyes in this, that I hanged too few of them. I have sinned in this, that in a world of evil I was a good idiot. I sinned in this, that being an enemy of serfdom I was something of a serf myself. I sinned in this, that I thought of doing battle for a good tsar. There are no good tsars, fool... Stenka, you are perishing for nothing!" Bells boomed over Moscow. They are leading Stenka to the place of execution. In front of Stenka in the rising wind the leather apron of the headsman is flapping, and in his hands above the crowd is a blue ax, blue as the Volga. And streaming, silvery, along the blade boats fly, boats like seagulls in the morning... And over the snouts, pig faces, and ugly mugs of tax collectors and money changers, like light through the fog, Stenka saw faces. Distance and space was in those faces, and in their eyes, morosely independent, as if in smaller, secret Volgas Stenka’s boats were sailing. It’s worth bearing it all without a tear, to be on the rack and wheel of execution, if sooner or later faces sprout threateningly on the face of the faceless ones... And calmly (obviously he hadn’t lived for nothing) Stenka laid his head down on the block, settled his chin in the chopped-out hollow and with the back of his head gave the order: "Strike, ax..." The head started rolling, burning in its blood, and hoarsely the head spoke: "Not for nothing..." And along the ax there were no longer ships-- but little streams, little streams... Why, good folk, are you standing, not celebrating? Caps into sky--and dance! But the Red Square is frozen stiff, the halberds are scarcely swaying. Even the buffoons have fallen silent. Amid the deadly silence fleas jumped over from peasants’ jackets onto women’s robes. The square had understood something. The square took off their caps, and the bells struck three times seething with rage. But heavy from its bloody forelock the head was still rocking, alive. From the blood-wet place of execution, there, where the poor were, the head threw looks about like anonymous letters... Bustling, the poor trembling priest ran up, wanting to close Stenka’s eyelids. But straining, frightful as a beast, the pupils pushed away his hand. On the tsar’s head, chilled by those devilish eyes, the Cap of Monomakh,** began to tremble, and, savagely, not hiding anything of his triumph, Stenka’s head burst out laughing at the tsar!
Translated by Tina Tupikina-Glaessner, Geoffrey Dutton, and Igor Mezhakoff-Koriakin (revised)
* Royal Guard (Streltsy): Military corps in the sixteenth and seventeenth centuries instituted by Ivan the Terrible that enjoyed special privileges.
** Cap of Monomakh: The bejeweled fur cap worn only by the tsar, traced back to the Kievan Prince Vladimir Monomakh (1113-1125).
Will M.: "I was halfway against things, when I ought to have gone to the very end" - now there's a lesson...
RispondiEliminaGiacomo C.: lessons: There's an eminently interesting book by Vladimir Zubok, 'Zhivago's Children'- about the lessons Russian intelligentsia drew (or didn't draw) from Stalin's death onward. (Baudelaire aptly wrote: 'bitter knowledge you get from voyages'-)