Time passed, and more or less coherent thoughts came to him. Well, that’s it, he thought unwillingly. The road is open. He could go down right now, but it was better, of course, to wait a while. The meatgrinders can be tricky. Anyway, he had some thinking to do. An unaccustomed exercise, thinking, that was the trouble. What was “thinking” anyway? Thinking meant finding a loophole, pulling a bluff, pulling the wool over someone’s eyes—but all that was out of place here.
All right. Monkey, his father.... Make them pay for that, steal the bastards’ souls, let the sons of bitches eat what I’ve been eating. ... No, that’s not it, Red.... I mean, that is it, but what does it mean? What do I need? That’s cursing, not thinking. A terrible presentiment chilled him, and quickly skipping over the many arguments that were still ahead of him, he told himself angrily: this is how it is, Red, you won’t leave here until you figure it out, you’ll drop dead here next to the ball, burn to death and rot, but you won’t leave.
God, where are the words, where are my thoughts? He slapped his head. I have never had a thought in my entire life! Wait, wait, Kirill used to say something like that. Kirill! He feverishly dug through his memories, and words Boated to the surface, familiar ones and unfamiliar, but it was all wrong, because Kirill had not left words behind. He had left pictures, vague, and very kind, but thoroughly improbable.
Meanness and treachery. They let me down in this too, they left me speechless, the bastards. A bum—I was always a bum, and now I’m an old bum. It’s not right, do you hear me? In the future, for once and for all, it should be outlawed! Man is born in order to think (there he is, old Kirill at last!). Only I don’t believe it. I didn’t believe it before and I don’t believe it now. And I don’t know what man is born for. I was born. So here I am. People eat whatever they can. Let all of us be healthy and let all of them drop dead. Who is us and who are they? I don’t understand a thing. If I’m happy, Burbridge isn’t, if Burbridge’s happy, Four-eyes isn’t, if Throaty is happy, no one else is, and if things are bad for Throaty, he’s the only one fool enough to think he’ll manage somehow. God, it’s just one long brawl! I fight all my life with Captain Quarterblad, and he fights all his life with Throaty, and all he wants from me is that I give up stalking. But how can I give up stalking when I have a family to feed? Get a job? I don’t want to work for you, your work makes me puke, do you understand? This is the way I figure it: if a man works with you, he is always working for one of you, he is a slave and nothing else. And I always wanted to be myself, on my own, so that I could spit at you all, at your boredom and despair.
He finished the dregs of the brandy and threw the empty flask to the ground with all his might. The flask bounced, flashing in the sun, and rolled away. He forgot about it immediately. He sat there, covering his eyes with his hands, and he was trying—not to understand, not to think, but merely to see something of howthings should be, but all he saw were the faces, faces, faces, and more faces ... and greenbacks, bottles, bundles of rags that were once people, and columns of figures. He knew that it all had to be destroyed, and he wanted to destroy it, but he guessed that if it all disappeared there would be nothing left but the flat, bare earth. His frustration and despair made him want to lean back against the ball. He got up, automatically brushed off his pants, and started down into the quarry.
The sun was broiling hot, red spots floated before his eyes, the air was quivering on the floor of the quarry, and in the shimmer it seemed that the ball was dancing in place like a buoy on the waves. He went past the bucket, superstitiously picking up his feet higher and making sure not to step on the splotches. And then, sinking into the rubble, he dragged himself across the quarry to the dancing, winking ball. He was covered with sweat and panting from the heat, and at the same time, a chill was running through him, he was shuddering, as if he had a bad hangover, and the sweet chalk dust gritted between his teeth. He had stopped trying to think. He just repeated his litany over and over: “I am an animal, you see that. I don’t have the words, they didn’t teach me the words. I don’t know how to think, the bastards didn’t let me learn how to think. But if you really are ... all-powerful ... all-knowing ... then you figure it out! Look into my heart. I know that everything you need is in there. It has to be. I never sold my soul to anyone! It’s mine, it’s human! You take from me what it is I want ... it just can’t be that I would want something bad! Damn it all, I can’t think of anything, except those words of his ... ’HAPPINESS FOR EVERYBODY, FREE, AND NO ONE WILL GO AWAY UNSATISFIED!’ “
Прошло некоторое время, и в голове стали появляться более или менее связные мысли. Ну вот и все, думал он нехотя. Дорога открыта. Уже сейчас можно было бы идти, но лучше, конечно, подождать еще немножко. "Мясорубки" бывают с фокусами. Все равно ведь подумать надо. Дело непривычное, думать, вот в чем беда. Что такое "думать"? Думать - это значит извернуться, сфинтить, сблефовать, обвести вокруг пальца, но ведь здесь все это не годится...
Ну ладно. Мартышка, отец... Расплатиться за все, душу из гадов вынуть, пусть дряни пожрут, как я жрал... Не то, не то это, Рыжий... То есть то, конечно, но что все это значит? Чего мне надо-то? Это же ругань, а не мысли. Он похолодел от какого-то страшного предчувствия и, сразу перешагнув через множество разных рассуждений, которые еще предстояли, свирепо приказал себе: ты вот что, Рыжий, ты отсюда не уйдешь, пока не додумаешься до дела, сдохнешь здесь рядом с этим Шариком, сжаришься, сгниешь, но не уйдешь...
Господи, да где же слова-то, мысли мои где? Он с размаху ударил себя полураскрытым кулаком по лицу. Ведь за всю жизнь ни одной мысли у меня не было! Подожди, Кирилл ведь что-то говорил такое... Кирилл! Он лихорадочно копался в воспоминаниях, всплывали какие-то слова, знакомые и полузнакомые, но все это было не то, потому что не слова остались от Кирилла, остались какие-то смутные картины, очень добрые, но ведь
совершенно неправдоподобные...
Подлость, подлость... И здесь они меня обвели, без языка оставили, гады... Шпана... Как был шпаной, так шпаной и состарился... Вот этого не должно быть! Ты, слышишь? Чтобы на будущее это раз и навсегда было запрещено! Человек рожден, чтобы мыслить (вот он, Кирилл, наконец-то!..). Только ведь я в это не верю. И раньше не верил, и сейчас не верю, и для чего человек рожден - не знаю. Родился, вот и рожден. Кормится кто во что горазд. Пусть мы все будем здоровы, а они пускай все подохнут. Кто это - мы? Кто они? Ничего же не понять. Мне хорошо - Барбриджу плохо, Барбриджу хорошо - Очкарику плохо, Хрипатому хорошо - всем плохо, и самому Хрипатому плохо, только он, дурак, воображает, будто сумеет как-нибудь вовремя извернуться... Господи, это ж каша, каша! Я всю жизнь с капитаном Квотербладом воюю, а он всю жизнь с Хрипатым воевал и от меня, обалдуя, только одного лишь хотел - чтобы я сталкерство бросил. Но как же мне было сталкерство бросить, когда семью кормить надо? Работать идти? А не хочу я на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете вы это понять? Я так полагаю: если среди вас человек работает, он всегда на кого-то из вас работает, раб он и больше ничего, а я всегда хотел сам, сам хотел быть, чтобы на всех поплевывать, на тоску вашу и скуку...
Он допил остатки коньяка и изо всех сил ахнул пустую флягу о землю. Фляга подскочила, сверкнув на солнце, и укатилась куда-то, он сразу же забыл о ней. Теперь он сидел, закрыв глаза руками, и пытался уже не понять, не придумать, а хотя бы увидеть что-нибудь, как оно должно быть, но он опять видел только рыла, рыла, рыла... зелененькие... бутылки, кучи тряпья, которые когда-то были людьми, столбики цифр... Он знал, что все это надо уничтожить, и он хотел это уничтожить, но он догадывался, что
если все это будет уничтожено, то не останется ничего, только ровная голая земля. От бессилия и отчаяния ему снова захотелось прислониться спиной и откинуть голову, он поднялся, машинально отряхнул штаны от пыли и начал спускаться в карьер.
Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто Шар приплясывает на месте, как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему Шару. Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то же время морозный озноб пробирал его, он трясся крупной дрожью, как с похмелья, а на зубах скрипела пресная меловая пыль. И он уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: "Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой... всемогущий, всесильный, всепонимающий... разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, - ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов: "СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!"
http://ru.wikipedia.org/wiki/Братья_Стругацкие
http://rusf.ru/abs/
http://en.wikipedia.org/wiki/Stalker_(film)
http://rusf.ru/abs/
http://en.wikipedia.org/wiki/Stalker_(film)
Nessun commento:
Posta un commento